К столетию со дня смерти Владимира Набокова-старшего

О том, как провела худший вечер своей жизни семья Набоковых, подробно писал Владимир Набоков-младший, в те годы ещё не считавший себя серьёзным прозаиком, а настаивавший на своём поэтическом предназначении.
То, что в трагический день 28 марта вся семья оказалась в одном городе – это случайность. Или чудо. Владимир-младший и его брат Сергей уже несколько семестров учились в Британии, лишь на каникулы приезжая в Берлин. Как в тот раз и произошло.
Владимир вернулся домой около девяти вечера (лекция в филармонии к тому моменту уже началась). Сергея дома не было, мама, Елена Ивановна, раскладывала пасьянс, младшие – сёстры Елена и Ольга, брат Кирилл – спали. Владимир читал Блока, потом стал декламировать стихи маме, он обсуждали «дымчатый ирис» (в оригинале – «дымный», это было стихотворение «Страстью длинной, безмятежной»). Потом зазвонил телефон – это был давний соратник и друг Набокова-старшего Иосиф Гессен. Как писал Владимир-младший, Гессен несколько раз повторил о «большом несчастье», которое стряслось с отцом, однако впрямую о произошедшем не сказал, добавив, что сейчас пришлёт за ними автомобиль. Елена Ивановна, ничего не поняв из реплик сына, стала его расспрашивать. Растерянный Володя, ничего сам не понимающий, сказал какую-то ерунду, что «папочка попал под мотор, повредил себе ноги». Елена Ивановна, мгновенно что-то почувствовав, не поверила, Владимир зачем-то стал настаивать на своей версии… Они не предполагали, что несчастье связано именно с выступлением Милюкова в филармонии, хотя там предвиделся скандал. «Да, знало, знало сердце, что наступил конец, но что именно произошло, было ещё тайной, и в этом незнании чуть мерцала надежда», – писал Набоков в дневнике. За ними приехали двое знакомых отца. Один из них шепнул Владимиру, что «на митинге была стрельба» и «папа тяжело ранен». Все вместе сели в машину, поехали.
От дома Набоковых до здания филармонии – 5−6 километров. Совсем близко. Но дорога никак не кончалась.
«Эту ночную поездку я вспоминаю, как что-то вне жизни, чудовищно длительное, как те математические задачи, которые томят нас в бредовом полусне, – вспоминал Набоков в дневнике. – Я глядел на проплывающие огни, на белесые полоски освещённых тротуаров, на спиральные отражения в зеркально-чёрном асфальте, и казалось мне, что роковым образом отделён от всего этого, что фонари и чёрные тени прохожих – случайный мираж, и единственное, что значительно и явственно и живо, – это скорбь, цепкая, душная, сжимающая мне сердце. „Папы больше нет“. Эти три слова стучали у меня в мозгу, и я старался представить его лицо, его движения. Накануне вечером он был так весел, так добр. Смеялся, боролся со мной, когда я стал показывать ему боксёрский приём – клинч. […] Наконец я пошёл спать и, слыша, что папа тоже уходит, попросил его из спальни моей дать мне газеты, он их передал через скважину раздвижных дверей – я даже руки его не видел. И я помню, что движенье это показалось мне жутким, призрачным – словно сами просунулись газетные листы… И на следующее утро папа отправился в „Руль“ до моего пробуждения, и его я не видал больше. И теперь я качался в закрытом моторе, сверкали огни – янтарные окна скрежещущих трамваев, и путь был длинный, длинный, и мелькающие улицы были все неузнаваемые…»
На самом деле Набоков-старший умер мгновенно – преступники, монархисты Таборицкий и Шабельский-Борк, изначально хотели убить Павла Милюкова. Но первым выстрелом из зала сделать это им не удалось. Началась паника, Набоков хотел обезвредить одного из нападавших, вместе с другими зрителями повалил его на пол, в то время как второй несколько раз выстрелил в борющихся. Два-три человека были ранены, но в итоге все выжили. Погиб только Набоков.
Его похоронили на русском кладбище на северо-западе Берлина. Сейчас оно находится на территории округа Райникендорф. Центр погоста – храм Святых Равноапостольных Константина и Елены, которым, как и кладбищем в целом, заведует Свято-Князь-Владимирское братство. Больших поминок семья не устраивала: собрались своим кругом дома, а «чужих», даже совсем близких, не звали – не видели смысла говорить о своих страданиях сразу после случившегося.
Могила Набокова находится прямо у храма. Цветник – без ограды, небольшой прямоугольник. Чёрный памятник с длинным крестом и скромной надписью в старой орфографии «Владимiръ Димитрiевичъ Набоковъ, 1870−1922». Никаких иных указаний на профессию, род деятельности. Всё тихо и безмятежно, как и должно быть на кладбищах. За могилой по сей день ухаживают: приносят свечи, сметают листву. Вероятно, кто-то из работников храма. Иногда на могильной плите лежат цветы, иногда на него ставят какое-нибудь вечнозелёное растение типа кактуса. Возможно, за могилой в первую очередь приглядывают из-за того, что она сразу бросается в глаза. Но, хочется верить, что и дань памяти Набокову тоже отдают. Хотя бы как отцу знаменитого писателя.
По Владимиру Дмитриевичу отслужили две панихиды: 30 и 31 марта. Ещё днём позже состоялось публичное прощание с Набоковым, и тогда же его предали земле. Как пишет биограф Набокова Брайан Бойд (Brian Boyd), на могиле поставили «двухметровый православный крест», однако его дальнейшая судьба неизвестна.
В церковь на панихиду 31 марта пришли представители всех политических направлений. Бывший депутат Думы третьего и четвёртого созывов Никанор Савич писал, что присутствовали многие политические деятели. «Не панихида, а демонстрация», – заметил Савич. «Много народу, но по-настоящему расстроен был только В. Н. Аргутинский», – написала в дневнике Вера Бунина, жена Ивана Бунина, имея в виду Владимира Аргутинского-Долгорукого, дипломата и искусствоведа. (Чрезвычайно интересно, что именно Вера Бунина ровно за два года до того, в апреле 1920 года, следующим образом высказалась о Набокове: «Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвёл на меня впечатление человека уже не живого». Впрочем, в дальнейшем об этом своём впечатлении она не вспоминала.)
Газета «Руль», основанная Набоковым в 1920 году, не просто в подробностях сообщала обо всём, что было связано с убийством в филармонии, включая отзывы. Газета Набокова, конечно, публиковала всё под определённым углом, меж тем крайне любопытно взглянуть на Владимира Набокова глазами других – тех, кто мог себе позволить высказывать независимые суждения, пусть и, не будем забывать, крайне субъективные.
Наиболее интересные мнения о Набокове высказали Корней Чуковский, Зинаида Гиппиус, поэт Сергей Горный и уже упомянутый Никанор Савич.
Чуковский, не отличавшийся ни деликатностью, ни человеколюбием, 29 марта написал в дневнике:
«Набокова я помню лет пятнадцать. Талантов больших в нём не было; это был типичный первый ученик. Всё он делал на пятёрку. Его книжка „В Англии“ („Из воюющей Англии“. – Г. А.) заурядна, сера, неумна, похожа на классное сочинение. Поразительно мало заметил он в Англии, поразительно мёртво написал он об этом. И было в нём самодовольство первого ученика. Помню, в Лондоне он сказал на одном обеде речь о положении дел в России и в весьма умеренных выражениях высказал радость по поводу того, что государь посетил парламент. Тогда это было кстати. Эта удача очень окрылила его, и потом за ужином всё время – десятки раз – возвращался к своей речи.
Его дом в Питере на Морской, где я был раза два – был какой-то цитаделью эгоизма: три этажа, множество комнат, а живёт только одна семья! Его статьи (напр. о Диккенсе) есть в сущности сантиментальные и бездушные компиляции. Первое слово, которое возникало у всех при упоминании о Набокове: да, это барин.
У нас в редакции „Речь“ всех волновало то, что он приезжал в автомобиле, что у него есть повар, что у него абонемент в оперу и т. д. Его костюмы, его галстухи были предметом подражания и зависти. Держался он с репортёрами учтиво, но очень холодно. Со мною одно время сошёлся: я был в дружбе с его братом Набоковым Константином, кроме того, его занимало, что я, как критик, думаю о его сыне-поэте. Я был у него раза два или три – мне очень не понравилось: чопорно и не по-русски. Была такая площадка на его парадной лестнице, до которой он провожал посетителей, которые мелочь. Это очень обижало обидчивых.
Но всё же было в нём что-то хорошее. Раньше всего голос. Задушевный, проникновенный, Бог знает откуда. Помню, мы ехали с ним в Ньюкасле в сырую ночь на верхушке омнибуса. Туман был изумительно густой. Как будто мы были на дне океана. Тогда из боязни цеппелинов огней не полагалось. Набоков сидел рядом и говорил – таким волнующим голосом, как поэт. Говорил банальности – но выходило поэтически. По заграничному обычаю он называл меня просто Чуковский, я его просто Набоков, и в этом была какая-то прелесть. Литературу он знал назубок, особенно иностранную; в газете „Речь“ так были уверены в его всезнайстве, что обращались к нему за справками (особенно Азов): откуда эта цитата? в каком веке жил такой-то германский поэт. И Набоков отвечал. Но знания его были – тривиальные. Сведения, а не знания. Он знал всё, что полагается знать образованному человеку, не другое что-нибудь, а только это.
Ещё больше страдаёшь, что убили такого спокойного, никому не мешающего, чистого, благожелательного барина, который умудрился остаться русским интеллигентом и при миллионном состоянии».
Днём позже, 30 марта, Савич записал в своём дневнике:
«Мне лично очень жаль Набокова, хотя его знал мало. Но он производил на меня приятное впечатление порядочного человека и притом он был среди кадет редким исключением – в смысле наличия у него сильного национального инстинкта. Он сперва был русским, а потом уже кадетом, членом партии, где так сильно влияние Винавера и его соплеменников. Он был одним из видных протестантов в этой среде, против идеологии Милюкова и Винавера, против служения, прежде всего, идее еврейского блага и признания блага России постольку, поскольку оно совпадает или не противоречит специфическим интересам еврейства. Словом, он был, сам того не сознавая, быть может, главою русского влияния в кадетской партии. Он не побоялся раскола среди них, возглавил его и его воодушевил. Без него его партия вряд ли бы посмела разорвать с Милюковым. Теперь одна из красочных фигур оппозиции Милюкову ушла из жизни, и партия, вероятно, опять объединится.
Таким образом, это убийство, сделанное руками оголтелых правых, на руку левым и антирусски настроенным сферам. Практически это покушение сделает невозможным изъятие из обращения большевистских главарей, проживающих за границей, и даст повод для новых гонений на весь эмигрантский лагерь, особенно на монархическое в нём течение. Услужливый дурак опаснее врага».
Второго апреля в «Руле» вышел пространный и очень поэтический некролог авторства Сергея Горного. Вот его фрагменты:
«Быть может, именно в нём – (так это редко и одиноко!) – сочеталась интуитивная сила хотения, воления с дисциплиною разума, чёткого внутреннего зрения. Начало волевое, закипающее и начало сдерживающее, вводящее в границы. Лава творчества, текущая в гранитном, обтёсанном русле.
Вот оно – смешение кличек, ложь ярлыков. Тому, кто в истерической, почти клинической нервозности спускал курок, казалось, что его осеняет слава старых знамён, что он („безумство храбрых“) вступается за попранное рыцарство, что он, затасканному, залапанному событиями слову „офицер“ даст героическим дерзанием среди общей постылой сырости, среди горькой, всеобщей понурости – обновляющий блеск. Сухой треск выстрела – как щёлканье бича, которое должно пробудить постыдно спящих. Он – мститель за подвал дома Ипатьевых.
А на самом деле там, с эстрады, кричала бессвязные слова о Екатеринбурге, царе и мести последняя, сведённая судорогой клиническая маска прошлого. Это даже не романтика, не безумство „рыцарей белой лилии“, не пафос мести. Ибо в романтике есть влюблённость, эстетика, коленопреклонённость. А выстрел Борка – это ещё один выстрел в несчастного царя в Ипатьевском подвале. Добавочный выстрел. Ибо горшего оскорбления и так уже заплатившему по всем счетам – ипатьевскому смертнику, – чем такое заступничество, такая романтика, такие белые лилии, – нет. Воистину – чаша, испитая династией – ещё не закончена подвалами Екатеринбурга. Вместо тиши и исторической правды, вместо целомудрия молчания – есть такие заступники. Когда судьба глумливее, когда шлёт тех палачей или этих заступников?
И рыцарем, „офицером“, истинным хранителем традиций, был в этот час поединка – Набоков.
Убит. Для нас в этой смерти большая сегодняшняя мука. Такая страшная, – за что? – незаслуженная, словно личная обида. „У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает“. Но чрез смерть эту, так зябко и больно осиротев, так незаслуженно и горько пострадав, – мы едкой болью полынного сердца прикасаемся вновь к крапивной, измученной и исстеганной Руси. Ещё один сын её почил. Сын особенный, приближённый, отмеченный, обласканный, любимый».
В парижской газете «Общее дело» 7 апреля Зинаида Гиппиус опубликовала микроэссе под заголовком-манифестом «Великий человек». Приводим текст Гиппиус с некоторыми сокращениями:
«Большевики убили Набокова.
Нет, нет, это не ошибка. Я знаю, что убийцы называются „монархистами“. Но как бы им было ни угодно себя называть, монархистами или коммунистами, они, главным образом, убийцы. И это деление людей – на убийц и не убийц – для нашего времени самое правильное и единственно реальное.
С этой точки зрения я и утверждаю, что Набокова убили большевики – не монархисты, не коммунисты, не другие какие-нибудь „исты“, а, прежде всего, – убийцы.
Убийцы ходят между нами, здесь, и хотя главный штаб их в России, – Европа заражена убийством.
Мы ещё условно, привычно, разбираем: это правые, это левые. Но круг сомкнулся; по окружности есть ещё, пожалуй, левее – правее, а там, где круг сомкнулся – есть только убийцы, даже один убийца, хотя по желанию и обстоятельствам он может надевать любую из двух масок: чёрную или красную.
Но и в красной маске, и в чёрной – он тот же убийца и только убийца.
Для Красной Маски Набоков и Милюков – были физически недосягаемы. И невыгодны. Не забудем, что Красная Маска любит, привыкла, убивать наверняка, без риска для себя, с чувством, с толком, с передышкой. Но в некоторые времена и покушение на убийство определённых лиц бывает выгодно, если его сделать под маской чёрной.
Кто, в самом деле, вздумает отрицать такую несомненную вещь: ведь задержись Милюков и Набоков в России, в царстве большевиков, в главном штабе убийства, они уже давно были бы расстреляны. Именно давно и притом без малейшего покушения, а наверняка, подобно тысячам других, даже менее нужных убийцам.
Это не вышло, благодаря физической недосягаемости.
Убийце всё равно, кого он убивает. Он потому и убийца, что не различает человеческих лиц. Но мы должны помнить: убив Набокова, он убил великого человека».